Социология - Бачинин В.А. - Анормативно-нормативное поведение карнавального типа

Для Бахтина социокультурное бытие человека двойственно, позволяющее ему существовать как в серьезном мире официальной культуры, так и в смеховом мире культуры народно-карнавальной. Бахтин исследовал карнавально-праздничное поведение как специфическую разновидность локальной аномии, как особый тип социальных отношений, не вписывающихся в нормативные рамки обычной повседневной реальности. Характерные для этих отношений нарушения норм этикета, отрицание социальных дистанций и иерархий, отмена официальных запретов, привилегий, площадные вольности фамильярных речей и жестов, апеллирующих к виальности материально-телесного низа, особый карнавальный языке логикой выворачивания наизнанку привычных смыслов открывали особое пространство социальной свободы и всеобщего равенства, где каждый чувствовал себя человеком среди людей. По данным Бахтина, в средневековых городах Европы карнавалы занимали в общей сложности до трех месяцев в году и порождали колоссальный социальный эффект. В пределах этого праздничного пространства свободы бытие разворачивалось по игровому сценарию, в соответствии со спецификой смеховых форм, противостоящих серьезной, официальной культуре с царящими в ней законами необходимости. Даже церковники, от школяров до ученых богословов, позволяли себе погружаться в состояние свободы, стремясь от благоговейной серьезности официальной религиозной идеологии. Празднество причастно сферам высших целей человеческого существования. Оно всегда связано с переломными, кризисными моментами в жизни природы, социума, индивида, с такими процессами и событиями, как смерть, обновление, возрождение и т. п.

Официальные празднества, в отличие от народно-карнавальных, предназначены укреплять социальный порядок не исподволь, не через рекреационные механизмы, а напрямую. Они с присущим им тоном окаменелой серьезности, леденящий мрачности и категорическим неприятием смехового начала не создают альтернативного царства свободы и равенства. С их помощью государственный строй укрепляется тем, что освящается и углубляется корпоративная разобщенность и стратифицированность индивидов и групп. Они возводят дополнительные социальные барьеры, усугубляют связанное с ними социальное отчуждение, упрочивают стабильность официальных социальных иерархий, настойчиво напоминают о существовании чинов и регалий, превозносят политические и моральные ценности, поют дифирамбы официальной правде как непререкаемой, абсолютной и вечной.

А. А. ЗИНОВЬЕВ

Александр Александрович Зиновьев (р. 1922) — русский философ, социолог, писатель. Родился в Костромской области, в крестьянской семье. Блестяще закончив среднюю школу в Москве, поступил в Институт философии и литературы (ИФЛИ). За антисталинские высказывания был исключен. Во время войны был летчиком-штурмовиком. Окончил Московский университет, защитил кандидатскую и докторскую диссертации по философии. В конце 1970-х гг. был фактически выслан из СССР. После возвращения из эмиграции в 1998 г. занял должность профессора кафедры этики философского факультета Московского университета.

Автор романов "Зияющие высоты" (1976), "Гомо советикус", "Желтый дом", "Глобальный человейник", "Запад" и повести "Русская судьба, исповедь отщепенца",

Художественная социология как изобразительно-аналитический метод

В 1976 г. в Швейцарии вышел в свет роман Зиновьева "Зияющие высоты" и очень быстро стал мировым бестселлером. В России он был опубликован спустя 15 лет в 1991 г. Сам автор назвал его "социологическим романом", и это является точным определением жанра произведения, в котором органично соединились сатирически ориентированная художественная изобразительность и научный рационализм социологического анализа. Важное место в нем занимают образ Социолога и связанные с ним разделы "Социальные законы", "Социальный индивид", "Социальное действие", "Социальные группы", "Основы социальной антропологии". Следуя по стопам Рабле, Свифта, Вольтера, Салтыкова-Щедрина, Зиновьев создал произведение, которое можно рассматривать как репортаж ученого-социолога и художника-сатирика, пребывавшего в ситуации "включенного наблюдения" в социальном чреве тоталитарного Левиафана.

Активное использование биографического метода, который чаше всего выступает у Зиновьева как автобиографический, оказалось чрезвычайно плодотворным. Множество фрагментарных припоминаний подчинены у него логике социологической рефлексии, решению единой аналитически-синтетической задачи по выстраиванию систематизированных, целостных моделей социальных явлений и процессов. Все это пронизано глубокими экзистенциальными началами, поскольку крупнейшие события советской истории он пережил как события своей личной жизни, как свою экзистенциальную драму. Вот его собственное определение своей позиции: "В жизненном потоке есть глубинные и есть поверхностные явления, есть скрытый ход истории и есть пена истории. Волею обстоятельств я оказался погруженным именно в скрытый и глубинный поток советской истории, дающий мало красочного материала для литературы приключенческо-мемуарной... Главным в моей жизни стал не внешний ее аспект, а внутренний, т. е. осознание и переживание великого исторического процесса, происходящего на моих глазах... Я имел уникальную возможность наблюдать внутренние механизмы советского общества во всех существенных его аспектах и на всех уровнях социальной иерархии. При этом мое понимание этого общества формировалось не в результате изучения теорий, уже созданных другими авторами. Оно протекало как моя индивидуальная жизненная драма, как жизнь первооткрывателя сущности и закономерностей нового исторического феномена". Изучая свой личный социальный опыт внутреннего и внешнего аутсайдерстве, считая себя склонным к "трагическому романтизму", Зиновьев сравнивает себя с ученым-врачом, заболевшим новой, еще не изученной болезнью и решившим описать ее ход. Идя против социальной системы, он фактически всю жизнь ставил на себе эксперимент по созданию искусственного человека своего собственного образца, а в творчестве воплощал составление отчетов об этом эксперименте. Ему удалось соединить в себе бунтаря, способного идти в своем бунте до конца, и аналитика, способного к беспощадному исследованию трагических и комических перипетий собственного бунта.

Двойной изобразительно-аналитический ракурс, в котором видятся социальные реалии советского общества, создает особый, глубинный, "стереоскопический" эффект восприятия, который можно объяснить с помощью мысли М. Бахтина о способности смеха иметь миросозерцательное значение, не менее важное, чем серьезный взгляд на вещи, нести в себе существеннейшую форму правды о мире, истории и человеке. При помощи снижающих образов материально-телесного низа Зиновьев рассеивает постную и устрашающую официальную серьезность коммунистической идеологии с ее ложью и пафосом насилия. "Твердокаменные" идеологе мы не выдерживают атак беспощадного сарказма. Но самое важное — это то, что гротескно-сатирические формы оказались способны включать в себя элементы научных абстракций и приближаться вплотную к научным истинам. Зиновьев создает целый мир оригинальных сатирических образов, свою собственную мифологию, включенную в контекст социологических романов-трактатов, как бы подтверждая мысль Шеллинга о склонности выдающихся художников быть мифо-творцами. По признанию самого Зиновьева, в его социологических романах отсутствует так называемый "научный аппарат". Это не совсем так. Было бы точнее сказать, что у него нет стандартной социологически-понятийной схематики. Но зато у него в превосходной степени представлен в действии такой познавательный метод, как социологическое воображение.